Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Собрание — балаган.

И вообще писать обо всем сейчас я не могу. Я получила в субботу письмо от Лели, и теперь мне хочется скорее ей все написать.

17 февраля 1927. Четверг

Вчера вечером в кафе я искала карандаш и вынимала все содержимое портфеля. Потом каким-то образом оставила на столе Юрину тетрадку стихов. Спохватилась только в трамвае, но возвращаться было уже поздно. Понятно, что сегодня я соскочила чуть свет и к восьми часам была уже на Odeon. А дома — целая драма по этому поводу, т. е. по какому именно поводу — я не понимаю. И смешно, и гадко. Так гадко, что и писать об этом не буду.

Вообще дома, т. е. здесь, последнее время такая тяжелая атмосфера, что сил нет больше. Никого я не хочу винить, вероятно, я сама виновата больше всех, но все это очень тяжко. Может быть, и недолго осталось жить вместе, а ведь и не жалко мне бросать эту семью.

18 февраля 1927. Пятница

Была вчера у Юрия. Он получил письмо от матери. Я его читала. Очень хорошее письмо. Пишет, что страшно рада за Юрия, за его счастье: «Возьми свое счастье, люби. Да благословит вас Бог!» Спрашивает, когда его свадьба.

А Юрий мне вчера такую вещь сказал: «Это самый больной вопрос и самый противный вопрос. Я вот постоянно об этом думаю. Так бы хотелось, чтобы, кажется, все это было поскорее… Но для этого нужно найти хорошую работу. Я так вот присматривался: на 1000 фр<анков> вдвоем прожить можно…» «Прежде всего, Юрий, мне надо найти работу». «Ну, вот, действительно! Чтобы ты работала!» «Чудак!» «О, это проклятый вопрос! Как долго еще он будет нам препятствием».

21 февраля 1927. Понедельник

Суббота. Вечер поэтов. Юрия нет и нет. Прошу не ставить меня первой. Наконец, читаю. Читала: «Было света и солнца немало» и «Pont Neuf». Кажется, имела успех. Но все это было как-то «все равно» — не было Юрия. За мной читал Мамчен-ко. В это время Юрий показался в дверях. После вечера бесконечные разговоры с Мамченко и Станюковичем. Пошли в Ротонду. Юрка с Мамченко просто в любви объяснялись друг другу. А мне все время было как-то не по себе. Чуть не опоздали на последний поезд и, наконец, остались одни. Я поняла, что безумно ревную Юрия к Союзу, к Мамченко, к поэзии. Это смешно, но это так. А Юрий только и говорит, что о Мамченко, да о стихах. Было бы, конечно, смешно, если бы он говорил только о любви, и было бы это скучно; но вот такие разговоры, казалось бы, близкие нам обоим, волнующие нас обоих, — мне были как-то неприятны.

Воскресенье. В 4 часа — у Юрия. Промочила ноги, туфли сушились у печки, сидела с ногами на кровати. Юрий переписывал стихи, кот<орые> можно будет читать. Юрий написал всего несколько хороших стихов, а я — пропасть и плохих, и хороших. Его стихи имеют объективную ценность, они — для всех, а мои — для одного. Пожалуй, все преимущества за ним. Я даже высказала в Ротонде такую мысль: что мои стихи не могут называться стихами.

Приходил к Юрию отец. Юрий мне сказал, что читал ему мои стихи, что он, конечно, все знает, поэтому мне было с ним как-то неловко. Когда он ушел, Юрий опять превратился в «нежного хищника», опрокинул меня на кровать, и начались такие поцелуи… Кончилось как всегда тем, что нервы не выдержали и я расплакалась. И опять он уткнулся головой в колени и повторял: «Прости, прости…» Так всегда: или уткнется головой в колени, или ляжет на кровать и закроет лицо; а я, когда наклоняюсь над ним, успокаивая (ибо он сильно взволнован), перебираю его волосы… Все это разыгрывается, как по нотам. А вчера было нечто иное: я почувствовала такую нежность к нему и такую доверчивость. Хотелось сказать: «Вот — бери. Делай, что хочешь! Верю, что это хорошо, не гадко!» Я даже не могу сказать, что это «хищность», настолько я верю Юрию, что это не дурно. Значит, так надо. Значит, женщина еще не совсем пробудилась во мне.

Оттуда поехала на вечеринку Института. Сначала было скучно без Юрия, потом разошлись. Разве трудно себя завести, как игрушку, и быть веселой?! Андрей ухаживал за Лилей, что мне несколько не нравилось. А я всю свою потребность нежности и близости переносила на других: на Костю, на Шемахина, на Ладинского. Давала Пете бесчисленное число раз целовать руку и даже тихонько волосы — при Косте и даже, кажется, не только при одном Косте. К Ладинскому села на ручку кресла — это было очень трогательное «поэтическое содружество». Много была с девчонками. Почувствовала, что жить на свете не так уж плохо, особенно, когда есть Юрий. Пришлось читать стихи. Читала: «Проходят школьники» и «Стихи». Искоса посматривала на Ладинского. Только его мнение, в сущности, мне было интересно. Он тоже читал. Что-то говорила с Милюковым, с Кулишером, с Гурвичем, еще с кем-то из профессоров — о стихах.

Вечер.

Вчера Юрию исполнилось 28 лет.

Завтра он ко мне придет, и я его спрошу: «Что, Юрка! Будешь сдавать экзамены или нет?»

22 февраля 1927. Вторник

Вчера я ушла из дому рано: уж очень тяжелая сейчас у нас атмосфера дома. Сказала, что пойду искать работу. Пошла в Медон. Села в скверике на Place Rabelais, как когда-то давным-давно, и начала писать Юрию письмо. Писала о вечеринке. Дождь загнал в кафе, где за стаканом отвратительного кофе я писала ему нежные слова. Потом пошла к нему и подсунула под дверь. Оттуда поехала на электричке. Нравилось мне чувствовать себя так свободно; быть, и ходить, и ездить там, где я никогда не бываю. Что-то в этом есть ребяческое, и все-таки интересно.

В Париже поехала к Стариковой. Работы, конечно, никакой нет. Просидела у нее около часу, говорили о евразийцах, о Милюкове, о событиях в Китае. Оттуда — в Тургеневскую библиотеку — менять нечитанную книгу на какую-нибудь поменьше. Искала лекции Новгородцева, да так и не нашла. С досады взяла каталог истории литературы, выписала с десяток номеров и взяла лекции Томсона по лингвистике. В предчувствии смакования их развеселилась. В Институте меня разозлил Костя: я его спрашиваю, каков вчерашний сбор, а он отвечает: «Ты-то меня мало интересуешь, а вот с Муретовым я буду ругаться. Было 47 фр<анков> дефициту»! Из чего их покрыть, так и не решили.

Получила в Институте милое письмо от прежнего старосты — Попова. Спрашивает, что и как. Встречаю в канцелярии Гурвича: «Вас-то мне и надо. Я провел в совете два экзамена». «Вот спасибо!» А сама думаю: «Хоть и два, а все-таки не выдержу». Экзамена всего четыре: Гурвич, Гронский, Миркин-Гецевич и Шацкий[51]. Причем Шацкий будет экзаменовать вместе с Кулишером, следовательно — ну их к черту! А Миркину, по условию, нельзя без Шацкого. Остаются Гурвич и Гронский. Как я дохожу до экзаменов, я начинаю нервничать, и все прахом идет. Надо: 1) скорее получить от профессоров программы и 2) поговорить с Юрием: вместе держим или нет. А семинар кончается 5-го марта.